…Существуют вещи, о которых тебе никто никогда не говорил, но которые ты знаешь.
Когда мы говорим об истории, то обычно имеем в виду либо ту школьную, из учебников, либо серьезную, важную, помещенную в толстенные тома, написанные учеными мужами. Но есть еще и другая. Простая, очень личная, семейная история, где вместо военачальника в сверкающих латах — прадедушка с буйным нравом, а вместо кровопролитных сражений, перекраивающих карту мира — насмерть рассорившиеся сестры. И эта вот вторая история, история твоей семьи — она, пожалуй, бывает важнее, чем общечеловеческая. Теплее, роднее, ближе. Вот только книг о ней, как правило, не пишут, и если где она и живет, так это в семейных альбомах, в выцветших фотографиях со сломанными уголками. А еще — в предметах. В старых вещах, таких, как кружка с надколотым краем, из которой когда-то поочередно пили чай твои влюбленные друг в друга невозможно юные папа и мама или как чудом сохранившаяся кружевная бабушкина перчатка. Эти вещи переезжают с нами в новые квартиры и тихо живут там среди многих других вещей, кичливых, ярких, только что из магазина. Они живут и молчат, пока кто-то не возьмет их в руку и не спросит: «Ой, какая забавная штука, откуда это у вас?». И тогда они говорят, нужно просто суметь услышать. А еще, конечно нужен, человек. Тот, кто слышит. Тот, кто помнит. Для которого этот предмет не рухлядь, не безделушка, а как бы портал. Дотронулся и перенесся в историю. В самую ее сердцевину.
КИТАЙСКИЙ БОЛВАНЧИК
(история, рассказанная Светланой)
Не уверена, что она действительно из слоновой кости, может быть это простая пластмасса, пожелтевшая от времени. Не уверена даже, что японка. Скорее всего — китаянка, ведь именно такие фигурки называют китайскими болванчиками. Но к ней слово «болванчик» не идет — слишком изыскана. Она была всегда, сколько себя помню. Стояла на верхней полке бабушкиного шкафа, упрятанная за стекло, и только когда я болела, мне разрешали с ней поиграть. Игра была простой. Я сооружала из одеяла и простыни пещерку, ставила фигурку туда и, легонько тронув пальцем, долго смотрела, как хрупкая дама укоризненно качает головой.
Очень давно, когда меня еще не было на свете ее, вместе с остальным нехитрым своим багажом принесла в дом тетя Сима, младшая сестра моей бабушки. Обычная история. Старшая сестра, что называется, устроилась в жизни, у нее был муж, свой домик, сад и цветы в нем. И вот туда на уют, покой и размеренность потянуло младшую, неприкаянную. И все бы хорошо, сестры, несмотря на разность характеров любили друг друга, но был еще мой дед.
Как там все у них началось? Уже не спросишь — не у кого. Но думается, все произошло легко. Само собой. Бабушка была слишком суровой, слишком строгой, с непоколебимыми понятиями о правильном и неправильном, и дом ее был таким же. Нигде ни пылинки, все вещи и все люди знали свое место. А тут вдруг появилась молодая, кокетливая женщина и будто беззаконный сквознячок взметнул занавеску, опрокинул свадебную фотографию, смел на пол непрочитанные еще газеты.
…Однажды Серафима вышла из ворот, держа в руке тот же самый фанерный чемоданчик, с которым приехала. И никто ее не провожал.
Теперь так — существуют вещи, о которых тебе никто никогда не говорил, но которые ты знаешь. Вот и я точно знаю, что Сима была смешливая, шумная и немного, пожалуй, вульгарная, что свои пестрые платья вечно раскидывала, где попало, что ярко красила губы, что однажды сорвала с неприкосновенной бабушкиной клумбы самый пышный цветок и воткнула себе в волосы на испанский манер. А еще она любила солнце и мужчин. И деду это должно быть нравилось. Когда я думаю об этой истории, то будто вспоминаю фрагмент давно виденного, но позабытого фильма. Летний день, жара. На траве разостлано полосатое покрывало. На нем, прикрыв лицо сгибом руки, лежит молодая женщина в одних спортивных трусиках. Вот она убирает руку, садится и, щурясь, смотрит в сторону дома. А там, в дверях, на границе света и тени стоит мужчина в пижамных штанах и в майке и смотрит на нее. Они смотрят друг на друга, и он не отводит глаза, а она не прикрывает грудь руками и искушенному зрителю понятно, что все уже произошло, даже если ничего еще не произошло.
Был ли скандал с упреками и слезами, сейчас уже никто не скажет. Известно только, что однажды Серафима вышла из ворот, держа в руке тот же самый фанерный чемоданчик, с которым приехала. И никто ее не провожал. Что еще? Дом дед с бабушкой скоро продали и купили кооперативную квартиру, в которой прожили до конца жизни. Бабушка очень тосковала по своему садику, часто рассказывала о нем, но никогда не рассказывала о младшей сестре. Даже не упоминала. Будто не было такой. А сестра меж тем жила недалеко. Совсем рядом. В том же доме. В соседнем подъезде. Но они никогда больше не разговаривали, даже не поздоровались ни разу, потому что у моей бабушки были твердые принципы. Так что это как раз понятно. Непонятно другое. Почему она, уничтожив все фотографии, вычеркнув сестру из своей жизни, пощадила эту безделушку, укоризненно качающего головой китайского болванчика, подаренного Серафимой, Симой, Симочкой когда-то в более счастливые времена?
ДВЕРЬ
(история, рассказанная Яной)
Я вообще-то городская девушка, но в детстве меня, как и большинство дагестанских детей на летние каникулы сплавляли к дедушке и бабушке в «селуху». В Ахты. А там уже все другое, все непохожее, сама жизнь и время иные. Но если бы меня попросили выделить что-то одно, что-то, чего в городе быть не может просто по определению, то я бы сразу назвала Дверь. Именно так. С большой буквы.
У меня всегда было такое ощущение, что она в доме главная. Ну, то есть, что сначала была она, резная, тяжелая, какая-то очень древняя и центрообразующая, а потом вокруг нее сам собою нарос дом. Самое удивительное, в каком-то смысле, так оно и оказалось. Вот и говорите потом о детском необузданном воображении!
А все началось с моего прадеда. С него и с его старшего брата. Прадед, как рассказывают, был тот еще оригинал! Ну, в частности, у него было свое представление о симметричности мироустройства, согласно которой, у настоящего мужчины должно быть, как минимум, две жены. Прадед этого правила старался придерживаться, а если одна жена вдруг досадно умирала, то, похоронив ее, он тут же подыскивал новую. И как-то все у него ладилось! Не только с женами, но и с государственной системой. До революции, например, был крепким хозяином, а как только ветер переменился, сам себя быстренько раскулачил и даже в партию вступил одним из первых.
А теперь о его брате. Тот совсем по-другому смотрел на жизнь. Был выпивохой, гулякой, работал, в отличие от прадеда, знатного барановода, спустя рукава, двух жен не заводил и вообще сильно раздражал окружающих своим возмутительным образом жизни и общим разгильдяйством. Мало того, он, нарушая обычаи, согласно которым отцовский дом остается младшему сыну, а старший идет искать лучшей доли — никуда не выехал, а нахально остался жить, где родился. Надо ли говорить, что два настолько разных человека, живущих в одном доме — это неизбежная война миров?
Было ему к тому времени уже 70 с лишним, и привел он в дом женщину вздорную, упрямую и очень некрасивую.
Война и получилась. Многолетняя, затяжная. С парламентерами, увещеваниями и даже с временными перемириями. Порой загульный прадедов брат исчезал чуть ли не на годы, где-то его носило и это создавало у прадеда ложную уверенность, что теперь-то все наконец устаканилось и уравновесилось. В такие времена, он обычно к проблемам семьи безразличный, становился подчеркнуто ласков и к детям и к обеим актуальным на тот момент женам. Но затем из ниоткуда, из темного хаоса (который, как казалось прадеду, начинался прямо на границе между Ахтами и остальным миром) вдруг возникал братец-баламут и все начиналось сначала.
И вот однажды, после очередного тяжелого разговора, прадед не выдержал и решил проблему, как смог. Правда, не совсем обычным способом. Всю ночь соседи слышали странные, совершенно не ночные звуки, а утром, обнаружили, что дом, в котором никак не могли ужиться два брата, поделен пополам. Не фигурально, а в самом прямом смысле. За ночь было распилено все, что поддавалось распилу, разделено все, что поддавалось разделу и даже одна половина двухстворчатых ворот снята с петель и увезена в неизвестном направлении.
Хотя, направление оказалось не таким уж неизвестным. Никуда за пределы Ахтов прадед не выехал, а принялся строить новый дом напротив кладбища. Там сейчас живут мои дед с бабкой, туда я много лет кряду приезжала на летние каникулы. И любовалась Дверью из моего детства, на которую пошла половинка ворот. Наверное, она держала прадеда в постоянном напряжении, не давала расслабиться, требовала подтверждения его правоты и правоты избранной им жизни. Не исключаю, что именно поэтому он и женился в последний раз. Чтобы восполнить ущербность, половинчатость. Было ему к тому времени уже 70 с лишним, и привел он в дом женщину вздорную, упрямую и очень некрасивую. Впрочем, ему дела не было до ее внешности и характера. Главное — принцип был соблюден, и жен стало две, как и положено.
СКРИПКА
(история, рассказанная Татьяной)
Мама об отце практически не говорит. Будто и не было его, а мы с братом появились сами собой. Только однажды сказала «Знаешь, эти 20 лет, что мы прожили вместе, были самыми тяжелыми в моей жизни». Видимо, ни война, ни эвакуация, ни голод ни в какое сравнение не шли.
А семья у нас была, как семья. По мнению многих даже завидная — оба родителя, двое детей. Только со стороны не видно же ничего. И скрипку не видно. То есть сначала никакой скрипки вовсе не было, а была бабушкина фраза: «Твой папа влюбился». Почему она заговорила об этом со мной, что я могла понимать в свои пять лет? Видела лишь — что-то изменилось, у мамы все время опрокинутое лицо, но не такое, как от сильного потрясения, а будто человек решил больше никогда никому ничего не говорить и так и живет, поджав губы. И молчит, даже когда разговаривает.
Может, если бы все развивалось, как обычный служебный роман, с поздними приходами домой, с помадой на рубашке, с короткими разговорами по телефону и фальшивыми нотками в словах «ошиблись номером», ей было бы легче. Она бы знала, как реагировать. Заплакала бы, устроила скандал, пригрозила, что уйдет, забрав детей. Но тут все было по-другому. Была любовь и человек, который пытался с ней бороться. И ничего с этим поделать было нельзя.
Ходил по квартире и извлекал из скрипки звуки, сначала жуткие, диссонирующие, а затем, спустя еще один год, уже чистые пошли, прозрачные.
А потом появилась скрипка. Сначала как идея. В чертежах, расстеленных на обеденном столе. Затем начала проявляться в деревяшках, которые папа, до этого строивший лишь волноломы, резал остренькими специальными инструментами. Аккуратненько так, стружку за стружкой снимая, пока они не стали тоненькими, гибкими. Он стукал по ним камертонами разными, слушал и снова точил, и снова слушал, пока все они не запели. Что-то замачивал, гнул, сушил, клеил. Варил на кухне лак. Несколько вариантов перепробовал пока не подобрал нужный.
И лишь через год, когда скрипка, маленькая изящная скрипка была готова уже и покрыта лаком, он стал учиться на ней играть, образования музыкального не имея, нот не зная. Ходил по квартире и извлекал из скрипки звуки, сначала жуткие, диссонирующие, а затем, спустя еще один год, уже чистые пошли, прозрачные. Только мама слышать их все равно не могла. Уходила сразу в свою комнату и плотно прикрывала дверь, будто дверь могла ее от чего-то отгородить.
Пап не выдержал первым. Наверное, он думал, что когда между ним и его любовью лягут километры, то все уляжется, и мы все опять станем семья. Поэтому собрался и уехал. И через некоторое время, получив там, на новом месте работу и квартиру, вызвал нас. Только мама не поехала. Может быть простить не смогла, а может как раз простила и отпустила его от себя. И тогда он позвал ту, другую. И она поехала. Сразу. Не взвешивая и не обдумывая.
Потом, много позже, когда я прилетела в тот город на папины похороны, она мне сказала «Знаешь, те 20 лет, что я прожила с твоим папой, были самыми светлыми годами в моей жизни». И спросила «Что ты хочешь взять на память?». А я ответила «Скрипку». Она и сейчас у меня, только играть я на ней никому не позволяю, даже струны сняла после того, как один скрипач, которому я ее показала, обронил, что играет она как-то не так. Неправильно. В себя играет. Это он верно подметил.
Светлана Анохина
